Неточные совпадения
Капитан мигнул Грушницкому, и этот,
думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.
— Что же, — сказал пьяный господин, мигнув драгунскому
капитану, который ободрял его знаками, — разве вам не угодно?.. Я таки опять имею честь вас ангажировать pour mazure… [на мазурку… (фр.)] Вы, может,
думаете, что я пьян? Это ничего!.. Гораздо свободнее, могу вас уверить…
«
Капитан испугался», —
подумала она и побежала за уплывающей игрушкой, надеясь, что ее где-нибудь прибьет к берегу.
Присутствовавшие, —
капитан Лосев, барон Крюднер и кто-то еще, — сначала
подумали, не ушибся ли я, а увидя, что нет, расхохотались.
— Боже сохрани, я ведь понимаю же. Но Перезвоном его не утешишь, — вздохнул Смуров. — Знаешь что: отец этот,
капитан, мочалка-то, говорил нам, что сегодня щеночка ему принесет, настоящего меделянского, с черным носом; он
думает, что этим утешит Илюшу, только вряд ли?
Я бросила взгляд на вас… то есть я
думала — я не знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
— Моя раньше
думай, — сказал он, —
капитан так сиди, — он показал, как сидит
капитан, — кушает, людей судит, другой работы нету. Теперь моя понимай:
капитан сопка ходи — работай, назад город ходи — работай. Совсем гуляй не могу.
— Рыба говори, камень стреляй, тебе,
капитан, в тумане худо посмотри, ночью какой-то худой люди ходи… Моя
думай, в этом месте черт живи. Другой раз тут моя спи не хочу!
— Моя недавно Тадушу пришел, — говорил он. — Моя слыхал, 4
капитана и 12 солдат в Шимыне (пост Ольги) есть. Моя
думай, надо туда ходи. Сегодня один люди посмотри, тогда все понимай.
— Моя тихонько ходи, — говорил он. —
Думай, какой люди далеко сопках ходи? Посмотри —
капитан есть, казак есть. Моя тогда прямо ходи.
— Погоди,
капитан, — сказал он. — Моя
думай, здесь надо ночевать.
— Как,
капитан, наша скоро назад ходи или нет? Моя
думай, ночью будет худо.
— Погоди,
капитан, — сказал Дерсу. — Та к худо ходи. Его могут стреляй. Его
думай, наша чушка есть.
До тех пор я видел остекленевшие глаза
капитана, щупал его холодный лоб и все как-то не осязал смерти, а
подумал об узле — и всего меня пронизало и точно пригнуло к земле простое и печальное сознание о невозвратимой, неизбежной погибели всех наших слов, дел и ощущений, о гибели всего видимого мира…
— Что вы мне очки втираете? Дети? Жена? Плевать я хочу на ваших детей! Прежде чем наделать детей, вы бы
подумали, чем их кормить. Что? Ага, теперь — виноват, господин полковник. Господин полковник в вашем деле ничем не виноват. Вы,
капитан, знаете, что если господин полковник теперь не отдает вас под суд, то я этим совершаю преступление по службе. Что-о-о? Извольте ма-алчать! Не ошибка-с, а преступление-с. Вам место не в полку, а вы сами знаете — где. Что?
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как вы,
капитан,
думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
Такими намеками молодые люди говорили вследствие присутствия
капитана, который и не
думал идти к своим птицам, а преспокойно уселся тут же, в гостиной, развернул книгу и будто бы читал, закуривая по крайней мере шестую трубку. Настенька начала с досадою отмахивать от себя дым.
Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на нее, невольно
подумал сам с собой: «Бесенок какой!» В конце этого разговора к ним подошел
капитан и начал ходить вместе с ними.
«Ах, скверно!»
подумал Калугин, испытывая какое-то неприятное чувство, и ему тоже пришло предчувствие, т. е. мысль очень обыкновенная — мысль о смерти. Но Калугин был не штабс-капитан Михайлов, он был самолюбив и одарен деревянными нервами, то, что называют, храбр, одним словом. — Он не поддался первому чувству и стал ободрять себя. Вспомнил про одного адъютанта, кажется, Наполеона, который, передав приказание, марш-марш, с окровавленной головой подскакал к Наполеону.
«А может быть, только ранят, рассуждал сам с собою штабс-капитан, уже сумерками подходя с ротой к бастиону. Но куда? как? сюда или сюда? —
думал он, мысленно указывая на живот и на грудь. — Вот ежели бы сюда — он
думал о верхней части ноги — да кругом бы обошла — всё-таки должно быть больно. Ну, а как сюда да осколком — кончено!»
«Наверное, мне быть убитым нынче —
думал штабс-капитан — я чувствую.
«Куда и зачем я иду, однако?» —
подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. — «Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более, что и рота скоро выйдет из-под огня, — шепнул ему какой-то голос, — а с раной остаться в деле — непременно награда.
«Однако, надо будет завтра сходить на перевязочный пункт записаться», —
подумал штабс-капитан, в то время как пришедший фельдшер перевязывал его, — «это поможет к представленью».
— Может быть, так же недоверчиво улыбнутся и моей ране, да еще скажут что-нибудь, —
подумал штабс-капитан и решительно, несмотря на доводы барабанщика, пошел назад к роте.
— Смотрите,
капитан, это прямо сюда, — сказал, подшучивая, Калугин и толкая Праскухина. Пройдя еще немного с ними, он повернул в траншею, ведущую к блиндажу. — «Нельзя сказать, чтобы он был очень храбр, — этот
капитан», —
подумал он, входя в двери блиндажа.
— Прапорщика-с? — сказал фельдфебель, еще больше смущая Володю беглым, брошенным на него взглядом, выражавшим как будто вопрос: «ну что это за прапорщик, и стоит ли его помещать куда-нибудь?» — Да вот-с внизу, ваше высокоблагородие, у штабс-капитана могут поместиться их благородие, — продолжал он,
подумав немного: — теперь штабс-капитан на баксионе, так ихняя койка пустая остается.
Ты, может быть,
думаешь, что этот
капитан был какая-нибудь тряпка? размазня? стрекозиная душа? Ничуть. Он был храбрым солдатом. Под Зелеными горами он шесть раз водил свою роту на турецкий редут, и у него от двухсот человек осталось только четырнадцать. Дважды раненный — он отказался идти на перевязочный пункт. Вот он был какой. Солдаты на него Богу молились.
А что вы спрашиваете про
капитана Лебядкина, то тот раньше всех нас с ним познакомился, в Петербурге, лет пять или шесть тому, в ту малоизвестную, если можно так выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и не
думал нас здесь приездом своим осчастливить.
Да чего уж тут: вот только будь эта mademoiselle Лебядкина, которую секут кнутьями, не сумасшедшая и не кривоногая, так, ей-богу,
подумал бы, что она-то и есть жертва страстей нашего генерала и что от этого самого и пострадал
капитан Лебядкин «в своем фамильном достоинстве», как он сам выражается.
Таким образом достигались две цели — и поэтическая и служебная; но теперь была и третья, особенная и весьма щекотливая цель:
капитан, выдвигая на сцену стихи,
думал оправдать себя в одном пункте, которого почему-то всего более для себя опасался и в котором всего более ощущал себя провинившимся.
— Сударыня, — не слушал
капитан, — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это, как вы
думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
— Нет-с, ничего не успел и… не
думал, — неподвижно смотрел
капитан.
«О, если это несчастный роман, —
подумал с просиявшим лицом
капитан, — то он готов покрыть все, что бы там ни было, своим браком с этой прелестной девушкой».
— Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу
думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым
капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
«Вот тебе на! —
подумала не без иронии Миропа Дмитриевна. — Каким же это образом адмиральша, — все-таки, вероятно, женщина обеспеченная пенсией и имеющая, может быть, свое поместье, — приехала в Москву без всякой своей прислуги?..» Обо всех этих недоумениях она передала
капитану Звереву, пришедшему к ней вечером, и тот, не задумавшись, решил...
Этот человек сразу и крепко привязал меня к себе; я смотрел на него с неизбывным удивлением, слушал, разинув рот. В нем было, как я
думал, какое-то свое, крепкое знание жизни. Он всем говорил «ты», смотрел на всех из-под мохнатых бровей одинаково прямо, независимо, и всех —
капитана, буфетчика, важных пассажиров первого класса — как бы выравнивал в один ряд с самим собою, с матросами, прислугой буфета и палубными пассажирами.
Мордоконаки расхохоталась, еще раз прочитала послание влюбленного
капитана и, закрыв серебряным колпачком парафиновую свечку, сладко уснула,
подумав: «Bon Dieu, voilà la véritable Russie!». [Боже мой, вот она, настоящая Россия! (франц.)]
— Его-то выгонят? Да вы сдурели аль нет? Да ведь Егор-то Ильич перед ним на цыпочках ходит! Да Фома велел раз быть вместо четверга середе, так они там, все до единого, четверг середой почитали. «Не хочу, чтоб был четверг, а будь середа!» Так две середы на одной неделе и было. Вы
думаете, я приврал что-нибудь? Вот на столечко не приврал! Просто, батюшка, штука
капитана Кука выходит!
Разговор кончился, и я ушел к себе,
думая, что общество
капитана несколько утомительно.
— Но, — прибавил Браун, скользнув пальцами по карандашу вверх, — возникла неточность. Судно это не принадлежит мне; оно собственность Геза, и хотя он, как я
думаю, — тут, повертев карандаш, Браун уставил его конец в подбородок, — не откажет мне в просьбе уступить вам каюту, вы все же сделали бы хорошо, потолковав с
капитаном.
Несчастный,
думая со временем оправдаться, написал, обще с
капитаном Смирновым и подпоручиком Минеевым, письмо к казанскому губернатору и носил при себе в ожидании удобного случая тайно его отослать.
«Черт знает, чего этот человек так нахально лезет ко мне в дружбу?» —
подумал я и только что хотел привстать с кровати, как вдруг двери моей комнаты распахнулись, и в них предстал сам
капитан Постельников. Он нес большой крендель, а на кренделе маленькую вербочку. Это было продолжение подарков на мое новоселье, и с этих пор для меня началась новая жизнь, и далеко не похвальная.
— Как, господин
капитан! вы смеете
думать?..
— Старик! — сказал вполголоса Рославлев; —
думал ли ты на штурме Измаила, что умрешь подле сына твоего
капитана?
Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в
капитаны. От самых моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я
думать о перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
— Так, — сказал он, смотря на меня с проступающей понемногу улыбкой. — Уже подслушал! Ты
думаешь, я не вижу, что ямы твоих сапогов идут прямехонько от окна? Эх, Санди,
капитан Санди, тебя нужно бы прозвать не «Я все знаю», а «Я все слышу!».
— Орсуна, радость моя,
капитан капитанов! — сказал он. — На мысе Гардена с тех пор, как я купил у Траулера этот дом, поселилось столько народа, что женское население стало очень разнообразно. Ваша фея Маленькой Ноги должна иметь папу и маму; что касается меня, то я не вижу здесь пока другой феи, кроме Дигэ Альвавиз, но и та не может исчезнуть, я
думаю.
Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь, — она сказала: «Ну-ка, посторонись, мальчик», — то почему я
думаю о всем большом: книгах, например, и о должности
капитана, семье, ребятишках, о том, как надо басом говорить: «Эй вы, мясо акулы!» Если же я мужчина, — что более всех других заставил меня
думать оборвыш лет семи, сказавший, становясь на носки: «Дай-ка прикурить, дядя!» — то почему у меня нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, а столб?
О
капитане я не
думал: этот ренегат, скрывающий свое ренегатство, был уговорен, подпоен, может быть, чем-нибудь запуган.
Капитан внимательно посмотрел на меня, как будто бы хотел прочитать мои мысли.
Подумав, он сказал...